Дети любят сказки о дальних странах, морских пиратах и опасных приключениях. Замирая от восторга, я слушала истории об отчаянных авантюристах, непременно устраивая потом игру, в которой  кого-то спасали, кого-то преследовали, в которой опасности подстерегали на каждом шагу, но в которой всегда все заканчивалось хорошо. Добро побеждает зло, злодеи наказаны, герои вознаграждены. Жизнь вовсе не сказка. Кто бы мог подумать, что детские фантазии исполнятся таким извращенным образом, когда о них почти  позабудут.

Недавно я покинула родной Париж в сопровождении матушки и сонма прислуги. Я беспокоилась о том, как буду скучать по отчему дому и привычным вещам. Теперь это казалось такой ерундой. Потерявшись во днях, сложно было сказать, как давно моя жизнь утратила определенность. Случилось это вчера или неделю, а может быть, год назад. 

Я слышала истории о работорговцах, когда кто-то из родительских друзей и знакомых хвастался очередной экзотической покупкой. Приобрести кого-то словно вещь, не казалось чем-то из ряда вон выходящим. Забавные зверюшки, даже не знающие языка. И теперь я сама стану для кого-то  зверюшкой, диковинкой, на которую глазеют и показывают пальцами, которую.... Даже думать не хочу, что может меня ждать.

Когда корабль, наконец, пришел в порт и нас вывели на берег, меня едва не ослепило солнце, казавшееся слишком ярким, после длительного нахождения в темноте. Пока нас вели по узким, пыльным улочкам, я блуждала взглядом по смуглым лицам, многослойным одеждам, мужчинам в тюрбанах и женщинам, замотанным в ткани с головы до пят. Гомон чужой, незнакомой речи угнетал и если прежде я еще наивно думала, что есть слабая надежда на спасение, то бредя в толпе таких же плененных женщин, я вдруг поняла, что надежды нет. По щекам покатились слезы. Слизнув с губ соленую влагу, я особенно остро захотела пить.

Там, куда нас привели словно скот на продажу, много людей. Торговцы, покупатели и товар. Скользя взглядом по истощенным телам, я с ужасом думала о том, сколько времени они провели здесь в путах и сколько еще проведут. Не они, а я. Сколько времени здесь проведу я и что будет, когда кто-то меня.. купит. А что делают с теми, кто теряет товарный вид?

Вокруг меня поразительное разнообразие. Кто-то тянет руки к моим волосам — «какое сокровище». Они бормочут что-то на своем варварском языке, то и дело оглядывая или ощупывая кого-то из пленниц.

Тогда-то я и попыталась сбежать, совершенно глупо и необдуманно, но паническая волна отвращения застилала мне разум. Да и что может случиться хуже? Они убьют меня?  Попытка к побегу была пресечена до смешного быстро, но я, совершенно обезумев, вырывалась, как сумасшедшая, пуская в ход зубы и ногти. Это привело лишь к тому, что запястья перерезало грубой веревкой. Гнев и ярость с поразительной быстротой менялись во мне со страхом и отчаянием.

Нескончаемая череда передвижений и усталость выметали из моей головы все мысли. Во мне не осталось ничего, кроме смены знакомых эмоций — от страха до ненависти. Гарем? Воспаленное сознание отказывается воспринимать это за реальность. Может быть, у меня разыгралась морская болезнь или лихорадка? И сейчас я в бреду в своей каюте?

Я реагирую на знакомую речь на долю секунды, бросая быстрый взгляд в сторону говорившего. Но вместо ответа лишь плотнее сжимаю губы, опуская лицо пониже и сверля глазами пол. Приказной тон вкупе с нежелательным прикосновением выводит меня из себя  и раньше, чем сама соображаю, что делаю, я с силой бью незнакомца по руке, отбрасывая ее в сторону.

— Я тебе не лошадь, — Прищурившись, зло выплевываю я, нарушая данный себе обет молчать, чтобы не произошло. И тут же замолкаю, плотно сжав губы.

— Я не рабыня! — Снова вскидываюсь, донельзя возмущенная. Мириться с участью, которую мне уготовили, совершенно не хотелось. Но что я могла? В чужой, неизвестной стране, не зная языка, с клеймом рабыни? Даже если и представить на минуту, что мне каким-то волшебным образом удастся сбежать, долго ли я проживу? Я задумываюсь над сказанным. Если они решат, что я больна, то меня не отправят с остальными девушками. Значит ли это, что заболевшие останутся без пристального внимания?  Я затихаю ненадолго, думая, как это использовать.

Вереница девушек покорно перетекает из одного места в другое, следуя  понуканиям надсмотрщиков. Эта тупая покорность доводит меня до белого каления.  Согнали, как стадо овец. Вырвали из привычной жизни и притащили кому-то на забаву. Все чаще в моей голове мелькает мысль, что лучше смерть, чем такая жизнь. Чьи-то чужие руки хватают меня за одежду и я пытаюсь их отбросить, оторвать от себя.

— Не трогай меня! — Я выкрикиваю эту фразу в сотый раз, царапаюсь, цепляюсь в куски ткани так, будто они мне чем-то помогут. Будто дурацкое грязное платье поможет мне остаться собой, не превратившись в безликую серую безмолвную массу. Но им, кажется, совершенно нет дела до моих криков, я не уверена, что меня вообще понимают. Женщины, сдирающие с меня платье, грубые и безразличные, иногда они что-то выкрикивают на своем непонятном языке, видимо, что-то, что должно меня утихомирить.

Бессмысленная борьба, многодневная усталость, горячая вода и пар сделали то, что служанкам сделать было не под силу — утихомирили меня, лишив остатка сил. Лишившись своей одежды, пройдя череду унизительных осмотров, я без сопротивления рухнула на камень, позволяя кому-то копошиться в моих волосах. Чертовы дикари!

Это никогда не закончится. Не закончится череда бессмысленных передвижений. Мне кажется, что это какое-то изощренное издевательство - сколько человек может покорно выполнять приказы? Страх превращает людей в животных. Кого-то в покорных, кого-то в диких. Я скользила взглядом по девушкам. Почти все они были напуганы или уже безразличны к своей судьбе. Кто-то из них шипел мне в спину «они тебя убьют!». Как будто это могло меня напугать больше, чем рабство. Но боялась она не за меня, а за себя, вдруг моя непокорность сделает тюремщиков злыми? Жаль только, что мне не удалось вызвать достаточно гнева на свою голову.

Какой разительный контраст между теми, кто уже принял свою судьбу и теми, кто о ней еще ничего не знает. «Чем вы гордитесь?» - хотелось крикнуть мне в ответ на смешки и ощупывающие взгляды. Стая кур в курятнике. Беспокоитесь, что более молодая попадет к столу раньше вас? Я не понимаю их речи, но толпа женщин, что в королевском дворце, что в гареме собирается в кучку, когда собирается злословить.
Тихий голос за спиной отрывает меня от созерцания смеющихся нахалок. Я бросаю взгляд на говорившую.

— Может быть, если ты затопишь это место, наши муки будут недолгими, — Зло набрасываюсь я на Софи, которая совсем ни в чем передо мной не виновата. Но ее полные слез глаза и дрожащие губы вывели меня из себя. Потому что глядя на нее, мне самой хотелось разрыдаться. И я боюсь, что если позволю себе такое удовольствие, то уже не остановлюсь. Вот будет потеха!

Глядя на растерянное от моей грубости лицо девушки, я испытываю укол совести. И что бы не начать извиняться, пробираюсь мимо девушек к закрытой двери.

— Выпустите меня отсюда! — Завопила я, не обращая внимания на смех за спиной. Что было сил я колотила кулаками по обивке дверей, — Отведи меня к своему господину! Разве я здесь не за этим?

Я понятия не имею, что я делаю и чем моя выходка обернется. Я слышала только о том, что мне следует быть покорной, дабы не навлечь на себя гнев. Только смиренно томиться в неизвестности, забившись в темный угол и надеяться, что худшее пройдет мимо меня, было убийственно. Гораздо хуже голода, содранной кожи на запястьях, жажды и еще кучи вещей, которые, как я раньше думала, я бы не смогла пережить.

Взрывы хохота за спиной очевидно означали, что я  стала потехой для всего гарема. Идиотки, которые вместо бунта, наслаждаются едой и боятся наказания. Отними у человека имя, сорви с него одежду, покажи палку и вот уже нет личности, есть покорная серая масса.  А я не верю, что моей судьбой было сгинуть в гареме на чужой земле и мириться с этим не хочу. Жаль только, что это «не хочу» всего лишь горячное желание вырваться отсюда любыми способами, а не хладнокровный продуманный план.

Окатив Софи злым взглядом, я все-таки удержалась от грубости и вместо того, чтобы напуститься на нее, как мне хотелось, принялась пить воду. Даже сквозь злость и  отчаяние я понимала, что мне не помешает здесь друг. Ну или хотя бы кто-то, кто говорит на одном со мной языке. К тому же, Софи, похоже, была получше осведомлена о местных порядках. И пусть она злила меня своими страхами и покорностью, это было полезно.

— Не большая разница, — Едко уронила я, но притихла, потому что в бордель мне уж точно не хотелось.  Кто бы мог подумать, что я сочту одно место купли-продажи лучше другого.

С каждой минутой пребывания здесь, я все больше утверждалась во мнении, что несмотря на все шелка и побрякушки, все эти женщины  -  обыкновенное стадо овец. И уже не потому, что они глупые и покорные, а потому что любой, у кого есть хлыст запросто гонял их (нас) с места на место. Непокорную, отбившуюся от стада овцу, проучат палкой, а с взбесившейся спустят шкуру. Почему-то эти размышления повергли меня в мрачное веселье.

От вида и ароматов еды на подносах желудок предательски скручивает. От страха я не чувствовала голода, но теперь рот наполнился слюной. Ну уж нет! Лучше уж голодная смерть, чем наслаждаться подачками захватчиков. Это было бы нелепо - умереть от голода рядом со столами, заставленными таким изобилием. Кому от этого будет лучше? Тонкий внутренний голосок нашептывал, что глупо голодать, глупо сопротивляться, глупо искать наказания. Все эти женщины живут и даже, кажется, вполне довольны своим положением, а ты нарвешься на неприятности или даже смерть.

Я почти решила протянуть руку к ближайшему блюду, когда Софи охватили палкой. Глядя, как она баюкает руку, я физически ощущала боль в пальцах так, будто это мне досталось. И вместе с теми испытывала злое удовлетворение - вот так, какой бы покорной ты не была, у них всегда найдется повод для плетей.

Ну и пусть!  Лучше смерть, чем жизнь рабыни! Я мысленно отвесила себе звучную оплеуху. Не стоит обманываться, как Софи.
Снова поднимается возня и я без особого интереса поворачиваю голову, что бы увидеть, что же взбаламутило муравейник. Слова Софи пробуждают во мне не очень понятную смутную надежду. Наверное, это отчаяние. Будь я поумнее, то понимала бы, что любые мои попытки будут бессмысленными. Софи, как и остальные девушки, беспечно щебечет, наслаждаясь едой. Я склоняюсь над столом, осторожно поглядывая в сторону вошедшей женщины. К ней, кажется, относились с большим почтением, чем к наложницам. Наверное, в ее руках есть власть.

— Яд - меньшее из зол, — Хотелось бы мне относиться ко всему с такой же легкостью, как Софи. Кто из нас более глуп - тот, кто приспосабливается к обстоятельствам и выживает или тот, кто не может смириться и с маниакальным упорством нарывается на штык? — Что ты еще о ней слышала? — Я едва заметно киваю в сторону женщины, которая, если верить слухам, когда-то была на моем месте.

Не знаю, как долго будет длиться это представление, а потому надо решаться сейчас, а не ждать, пока  мадам натешится, а надсмотрщики снова разгонят своих овец по стойлам. Сжимаю руки в кулаки так, что ногти впиваются в кожу, пытаясь болью придать себе решимости. Отталкиваюсь от столешницы и направляюсь к столу за которым трапезничала Валиде.

Набираю в грудь побольше воздуха. Глядя на этих беспечных смеющихся женщин, я снова злюсь и злость дает моему голову силы:

— Не делай другим, чего не желаешь себе, — Я сверлю Валиде взглядом, — Как мадам может наслаждаться пищей, глядя на десятки пленниц, не вспоминая, что когда-то она сама была на их месте?

— Меня зовут Адель Буассе, — На короткий миг я почувствовала надежду. Глупую надежду на то, что меня услышат, поймут, что это какая-то невероятная ошибка, я выберусь отсюда. Если бы мне только удалось, я бы забыла об этом месте, как о страшном сне, никогда бы больше не вспомнила ни Софи, ни остальных. Только бы самой оказаться подальше от этих варварских обычаев.

Но стоит мадам заговорить, я понимаю, как глубоко я ошибалась. Мне совсем не нравится чувствовать себя идиоткой, а здесь я именно так себя и чувствую. Будто мои попытки изменить обстоятельства — величайшая глупость. Наверное, так оно и есть. Но все во мне бунтует против покорности, с которой обитательницы гарема принимают свою судьбу. Стоит мне только подумать, что я, как одна из них, буду хвастаться новой цацкой или, о Боже, положением, то мне становится дурно. Ее речь вызывает во мне ярость и я снова стискиваю кулаки.

— Я не вещь, чтобы кому-то принадлежать, — Спорное утверждение, если вспомнить, что корабль, на который напали пираты, должен был доставить меня к супругу, тщательно отобранному родителями с учетом его финансов и положения в обществе. Если подумать, то разница положения не так уж и велика. Французы продают дочерей, пытаясь разыграть выгодную партию, варвары просто заводят себе гаремы. Последнее даже честнее. Иногда я жалею, что родилась не мужчиной. Тогда бы меня просто убили, а не продали, как кусок мяса.

В моей голове не укладывается, как можно не проявить ни капли сочувствия к тем, кого постигла участь, некогда пережитая тобой. Как можно быть такой жестокосердной дрянью? Неужели, глядя на десятки этих девушек, она никогда не вспоминала, что испытывала сама, оказавшись здесь? Неужели ей совсем чуждо человеческое? Едва ли я когда-то получу ответ на этот вопрос.

Безразличие и бесчеловечность этой женщины, собственная наивность, ярость от невозможности что либо изменить, высокомерие и попытки выдать рабство за великую благость — все это подпитывало мой гнев на грани отчаяния и затмевало разум. Кто-то мог смириться со своим положением, кому-то что воля, что неволя — все одно, но я смирением никогда не отличалась. Матушка всегда хваталось за виски и причитала, что вести разносятся быстро и замуж меня никто не возьмет.

— Чудовище! — Я не понимала о чем говорят вокруг меня, но могла догадаться, что наша милая беседа окончена, а потому терять мне было уже нечего. Метнувшись между слуг, я смела со стола все, до чего смогла дотянуться. Честно говоря, это сделала не столько я, сколько захлестнувшие эмоции и исступленное детское желание выкинуть что-то, показать непокорность, взбунтоваться. Как тогда, когда меня заставляли колоть иголками пальцы на нудных уроках рукоделия, пока мои братья учились разбираться с финансами. Ах, как я злилась, пытаясь вывести стройный ряд стежков. Злилась, кидала шитье в стену и получала нагоняй от гувернантки, оставаясь без ужина. Мечтала, как вырасту и буду сама себе хозяйкой и никто и никогда не сможет заставить меня поступать против своей воли.

— Ненавижу!!! — Всех их ненавижу, свое бесправие ненавижу, — Провалитесь вы все! — Я сыпала и сыпала всеми известными проклятиями, пока кто-то оттаскивал меня от стола, совершенно не заботясь о том, что теперь-то уж наверняка смогу на личном опыте узнать насколько правдивы опасения Софи о наказаниях для нарушителей покоя.

Положение мое беспросветно. Даже в каморке, куда меня приволокли, света было куда больше, чем в моем будущем. Несмотря на сырость, грязь и, полагаю, следы пребывания здесь иных пленников до меня, я опускаюсь прямо на холодный пол. Подтянув колени к подбородку, я будто бы старалась занять как можно меньше места. После  своей выходки я чувствовала себя выжатой, как лимон, будто бы на это ушли остатки моих сил. Как бессмысленно я трачу драгоценную энергию. Лениво и тупо я размышляю, чем обернутся мои действия. Никто не спустит с рук такое демонстративное проявление непокорности.

Мадам была так щедра, что сохранила мне жизнь, велев лишь высечь. Следовало бы швырнуть в нее ножом, тогда бы меня казнили. Будь я в Париже, то меня, скорее всего бы приговорили к гильотине. А если бы я была мужчиной, то к повешению. Когда-то я  слышала, что это из соображений благопристойности. «Приличия, подобающие женскому полу, возбраняют публичное обнажение и уродование женского тела». Как порой сплетничала прислуга, для которой публичная казнь могла стать едва ли не единственным развлечением, в тех редких случаях, когда женщину все же приговаривали к повешению, служители завязывали юбку вокруг ног несчастной. Почему-то размышления о том, как можно лишиться жизни и насколько местные обычаи отличаются на обычаев моей страны, показались мне смешными. Ткнувшись лицом в колени, я захохотала, заглушая смех тканью.

Смех оборвался, сменяясь вскриком отвращения, когда что-то проскользнуло по моим ногам. Крысы,  здесь наверняка полно крыс. Заскулив, я сильнее подтягиваю ноги к себе, вертя головой и стараясь в темноте своей темницы разглядеть очередную голодную тварь прежде, чем она набросится на меня. Может быть, они оставят меня здесь на ночь, а за это время полчища крыс подчистую обглодают мое тело? Я слышала, такое возможно.

Голод, холод и усталость брали свое. Сознание путалось. Сначала я думала о том, что было бы хорошо уснуть, но не могла. А теперь я боялась закрыть глаза и стать крысиным обедом. Хотелось пить и желудок сжимался от голода. Я вспоминала полные тарелки снеди, от которой так презрительно отказалась несколькими часами ранее. Будь я сейчас дома, то наслаждалась бы рагу, приправленным миндальным молоком с артишоками и гусиной печенью. Или куропатками под соусом бешамель. А может быть, сегодня на обед был жареный цыпленок. А на десерт блинчики с кремом шантильи, бриошь или  безе с флердоранжем, розовой водой и лимоном.  И карамельно-ореховая мадера, кружащая голову. С каким-то мазохистким удовольствием я перебирала в голове то, что мне совершенно недоступно и, скорее всего, не будет доступно уже никогда. Сложно сказать, какие мысли были более убийственными — о казни или еде.

Кап-кап-кап. Звук капающей воды сводил с ума. Поначалу я отвлекалась на него от мыслей о смерти и голоде. Я пыталась считать капли, сбивалась и начинала снова и опять сбивалась. Кап-кап-кап. Навязчивое капание било в висок. Казалось, что этот звук разорвет мне голову.  Кроме того, жажда сводила меня с ума. Губы пересохли, во рту пустыня и виски раздирает болью. Несмотря на пустой желудок, я ощущала тошноту, а вскоре даже попытка поднять голову отзывалась головокружением. Я вцепилась в плошку с водой, стараясь не проронить мимо ни капли, но это мне показалось лишь насмешкой, будто бы мираж в пустыне — поманил оазисом и пропал.

Когда я в следующий раз открыла глаза, в крохотное окошко под потолком пробивался свет. Видимо, я не заметила, как отключилась. И я все еще не умерла. Когда тюремщик дал понять, что мне пришла пора понести свое наказание, оказалось, что мышцы мои настолько затекли, что я едва могу пошевелиться. Ноги пронзило сотней мелких иголок и колени подкашивались. Я медленно тащилась в сад. Утреннее солнце было таким теплым и беззаботным. А толпа уже собралась в ожидании. На их любопытные взгляды я отвечала ненавидящими. Я клятвенно обещала себе не проронить ни звука и держала свое обещание, пока веревки снова раздирали едва зажившую кожу на запястьях, когда резким рывком мне едва не вывернуло руки из предплечий, когда первый удар плетью опустился на мою спину. Полоса на спине вспыхнула огнем, и я до боли закусила губу, ощущая соленый вкус крови на языке. Следующий удар будто выбил из меня воздух так, что я даже не могла закричать. С каждым разом плеть будто вспарывала мою кожу все глубже и глубже. Кажется, кто-то все-таки закричал. Наверное, это была я. Солнце поднималось выше и палило нещадней. Я ощущала капли, сбегающие по спине — пот или кровь. Кожа горела огнем и когда очередная капля достигала следа кнута, жжение вспыхивало с двойной силой.

Я не молила о пощаде, пока удары обрушивались на мою спину, но когда пытка закончилась, а страждущие хлеба и зрелищ  разбрелись по своим углам, я ухватила кого-то за руку прежде, чем остатки сознания меня покинули:

— Я больше не хочу совершать ошибок.

Боль коварна и многолика.  Она  вспыхивает то здесь, то там, отдается как эхо в закоулках. Она может быть резкой и режущей, нудной и тянущей, она то раздирает тебя на куски, то медленно обсасывает и обгладывает твои кости. То затихает где-то в темном углу, то снова нападает, стоит тебе пошевелиться. Боль заставляет тебя терять сознание и приходить в себя, когда ей вздумается. Прежде я и не думала, что боль — это живое своенравное существо. Прежде мне и не доводилось испытывать на себе что-то подобное. И находясь между сном и явью, я все время удивлялась, что еще жива. Ни один человек не может вынести подобное. А если и сможет, то он уже не совсем человек.
Если и было во всем этом хоть что-то хорошее, так это только то, что меня оставили в покое.

Но покой длился не долго. Я снова плавала в сонном мареве, одурманенная чем-то из арсенала лекаря, когда меня потревожил незнакомый голос. Поначалу я даже приняла все это за сон — с тех пор как я здесь все только и делают, что требуют назвать мое имя. Это уже напоминает бесконечно повторяющийся кошмар. Потому я покрепче зажмурила глаза, прогоняя настырное  видение, не сразу понимая, что я совсем не сплю.

Я раскрываю губы, но снова чувствую жажду. Из-за постоянного балансирования между сном и реальностью мне все время хочется пить. И, наверное, то время, что я  провела без воды, так меня напугали, что жажда прилипла ко мне навсегда, реальная или фантомная, сложно сказать.

— Воды, — Вместо ответа на набивший оскомину вопрос, прошелестела я. Если мсье желает, что бы я с ним разговаривала, пусть сначала принесет мне воды. Сложно вести беседы, когда тебе в рот будто песка набили. — Разве о Вас не должны были сообщить?

Я интересуюсь вполне невинно, памятуя о том, что в цивилизованном мире принято для начала представлять друг другу собеседников. Только я не в цивилизованном мире и прекрасно это осознаю, потому в моем вопросе замаскирована издевка, которую, впрочем, заметить сложно. Вспоротая спина поубавила у меня желание открыто демонстрировать непокорность, но не загубила на корню.

— Разве это вообще имеет значение? — Я прикрываю глаза, — Можете называть так, как будет угодно. Мое имя не было важно, когда меня продали, как скотину. Мое мнение не интересовало тогда, когда с меня сдирали одежду, держали без воды и пищи вместе с крысами, — Я невольно передергиваюсь, вспоминая, как  они шевелились в темноте, задевая мои руки и ноги. Закусив губу, я задерживаю дыхание, пока боль, спровоцированная движением, не позволяет снова говорить. Иногда мне кажется, что кожа отходит от тела, как перчатку снимают с руки.  — И уж тем более, когда подвесили на радость зубоскалам посреди сада.

Кажется, в моем плане не совершать ошибок что-то пошло не так. Впрочем, мой тон был учтив, будто я не распласталась на кушетке, мечтая умереть, а вела беседу при королевском дворе. Матушка бы мною гордилась.

— Кто Вы? Вас послали преподать мне очередной урок? — Я наконец открываю глаза и осторожно поворачиваю голову, желая увидеть говорившего, — Тогда должна предупредить — я голодна, Вы все еще не принесли мне воды, а из моей спины нарезали ремней. В таких условиях я плохо усваиваю уроки.

— Ну что ж, тогда можно сказать, что нет никакой разницы, на каком континенте живет мужчина. Наделенные хоть каплей власти, вы считаете, что можете получить все. — Когда жажда была утолена, туман в голове немного рассеялся. В моем голосе не было былого вызова, скорее, я просто констатировала факт, с которым мне, видимо, придется смириться. — У нас разные понимания того, что означает уважение. Особенно, если вопрос касается женщин. Если то, как со мной обращались, здесь означает уважение, полагаю, что я ничем не оскорбила мадам.

Женщине, которой мне полагалось принести извинения, я могла бы разве что выцарапать глаза.

— Мне жаль, — Мне жаль, что я не дотянулась до твоей шеи и не сжимала ее до тех пор, пока твои глаза не выкатились из орбит, змея. — Жаль, что вы приобрели бесполезный товар. — Я приношу свои фальшивые сожаления полным покорности и вины голосом. Я подавляю желание заорать, бросить в лицо, что мне не нужна ни эта еда, ни этот дом,  ни чужая одежда, что я здесь исключительно потому, что кому-то захотелось пополнить коллекцию!

— Вы абсолютно правы, мы с почтением относимся к старшим. А еще, считаем, что похищение — это преступление, — Хотя, конечно, муж может удерживать жену в четырех стенах, если считает, что это необходимо для нее безопасности и закон будет на его стороне. Я с тоской подумала, что сейчас бы, наверное, уже готовилась к предстоящей свадьбе, а не вела бы пространственные беседы с тем, с кем нам не дано друг друга понять.

Только оставшись одна, я заметила, как сильно сжимала кулаки. Разжав ладонь, я тупо уставилась на краснеющие следы от ногтей. Сложно же удерживать в узде гнев, боль, обиду и ненависть. Голод заставил меня потянуться к подносам с закусками, но аппетита не было. Нехотя поковырявшись в еде, я быстро потеряла к ней интерес. Острый голод был утолен, а боль и снадобья, которыми меня пичкали, не способствовали аппетиту. Даже местная еда вызывала у меня отвращение.

Впрочем, одному совету я все же вняла и с особым рвением принялась изучать чужую, ненавистную мне речь. Я больше проявляла открытого бунта, делая ровно столько, сколько от меня требовалось, чтобы избежать наказаний. Я радовалась лишь тому, что мне не придется проводить время в стае крикливых сорок и с ужасом думала о том моменте, когда мне придется вернуться в этот курятник. Я игнорировала новое имя, невинно хлопая глазами и делая вид, что все еще не привыкла. Да и попробуй к нему привыкни — я его даже выговорить с  первого раза не могу, не сломав язык!

И все же, я рада была увидеть Софи. Поначалу я злилась на ее за покорность и, как мне казалось, мягкотелость, но сейчас все это казалось мне глупостью. А услышав родной язык, я едва не разрыдалась. Софи больше не казалась испуганной и была полностью довольна своей судьбой. Я слушала ее болтовню с рассеянной улыбкой.

— Я тебе завидую, — Все эти дни жизнь казалась мне сносной, но увидев Софи, я снова поняла, что для меня это место тюрьма, даже если по мне не ползают крысы. — Ты кажешься счастливой и для тебя жизнь здесь не похожа на каторгу.  — Жизнь Софи до гарема была другой, не такой, как моя. Она считает, что теперь ей лучше. Но со мной иначе. Я была младшей любимой дочерью своего отца. И пусть моя жизнь подчинялась правилам, меня любили, баловали и заботились обо мне. Никому бы в голову не пришло засунуть меня за провинность в подвал.  Разве что лишить сладкого. Никто прежде не смел поднимать на меня руку. Никто не воспитывал меня кнутом, как будто я лошадь. — А что изменилось здесь, Софи? Тебе дают кнут или сахарок, в зависимости от того, насколько хорошо ты себя ведешь. Тебя выбрали по зубам, а оценивать будут по плодовитости. Тебя вычесывают, чтобы господин наслаждался блеском гривы.

Захлестнувший меня гнев сбил дыхание и я зажмурилась, подавляя ярость. Сосчитав до пяти, я распахиваю глаза и улыбаюсь Софи.

— Не слушай меня, ты счастливица и если ты видишь плюсы в своем положении, я могу только порадоваться за тебя, — Может быть, жизнь Софи и впрямь сложится к лучшему. Может быть, она приглянется шаху или он отправит послушную лошадку кому-нибудь из своих приближенных. Она нарожает кучу детишек и будет до конца жизни радоваться, что когда-то ее так удачно похитили пираты.

— А я.. я отправила Коран обратно тому, кто его прислал. — Это было моей последней выходкой и я думала, как скоро я понесу за свою непокорность очередное наказание. Мой голос дрогнул, когда я заговорила, но потом мне стало смешно, — Со всей учтивостью я попросила передать, что не могу оставить у себя Священную Книгу и выразила надежду, что кому-то иному она сослужит добрую службу.

— Я — католичка. Это не мой Бог. Святой Евлалии не было и тринадцати, когда ее пытались заставить отречься от веры. Когда лесть и подкуп не помогли, ее пытали крючками и факелами, а после приговорили к сожжению, — Я говорю обо всем этом с каким-то садомазохистским удовольствием, со вкусом смакуя все ужасы, что слушала когда-то с замиранием сердца, — Ее раздели и бросили без погребения. Ее приговорили к тринадцати страшным пыткам, по количеству прожитых ею лет. Но она не отказалась от своего Господа.

Я родилась христианкой и не знаю другого Бога, кроме Спасителя. Кроме того, что стоит вера, которую можно сменить по щелчку пальцев? Лицемеры! Я не думаю, что у меня хватит воли пережить нечто подобное, но оно и к лучшему. Жить сломленной и раздавленной, загнанной в угол не по мне.

— Возможно, их господин действительно так велик, как они болтают, — Я нервно смеюсь, — Сначала по его воле я стала рабыней, а потом он сделает из меня святую.

Тягостная тема сходит на нет, а Софи пересказываем мне гаремные сплетни. Я слушаю без особого интереса — какое мне дело, кто стал очередной подстилкой господина? Впрочем, пока он увлечен какой-нибудь хорошенькой наложницей, не будет искать себе другую добычу.

— Настолько редкая, что ждет своей очереди, — Хохотнула я зло, — Похоже, что прославленный шах здесь вообще ничего не решает. Его мать отбирает девиц посочнее, а его слуги раздают имена его шлюхам, если мадам не успеет первой.

Одному Богу известно, как я злюсь! Злюсь так, что выражаюсь похуже матроса.  Слова Софи нагоняют на меня безысходную тоску. И почему я не могу, как другие, радоваться тому, что меня кормят, наряжают в тряпки и надеяться, что Светлейший когда-нибудь почтит меня своим вниманием? Увы, все, что говорила Софи, вызывало во мне лишь протест.

Я не думаю о побеге. По крайней мере, так говорю Софи прежде, чем она ушла. И без того понятно, что мне не выбраться даже за ворота гарема, не говоря уже о том, что я  попросту заблужусь в городе, где слишком приметна для того, чтобы затеряться в толпе. По крайней мере, сейчас это глупо и бесполезно. Да и Софи лучше ничего не знать о моих мыслях. Во-первых, мне кажется, я ее пугаю, а во-вторых, не хотелось бы, что бы кто-то думал, что она знала о моих возможных помыслах, если я вдруг решусь испытать судьбу.

Софи — она гибкая, словно ива в саду отца. Тонкое юное деревце пережило настоящую бурю, гнулось под ударами ветра, но не сломалось. А крепкая упрямая лиственница разломилась пополам. Софи принимает нужную форму, а я противлюсь давлению и силой меня можно только сломать.

Змеиный клубок продолжал жить своей жизнью. Я кошусь на Софи в ужасе. Рьяно биться за возможность попасть в любовницы ради чего? Ради последующей смерти? Нет, в таком случае, я выберу любую другую смерть — под ударами плети за непокорность, голодную смерть в сырости и холоде -  любая участь лучше этой. Пусть шипят себе, радуются тому, что я, по их мнению, в немилости. На плохих рабынь не снизойдет благодать и честь ублажить господина? Я буду самой плохой рабыней. Самой неспособной и необучаемой. Самой глупой и неловкой. Бес-по-лез-ной. Пусть лучше меня сошлют в служанки, чем в чью-то постель.

Склонившись над врученным мне инструментом, я старательно дергаю струны, извлекая звуки такие ужасные, что учитель в ужасе, а остальные ученицы покатываются со смеху, снова наслаждаясь тем, как я попадаю впросак и отдаляю себя от, по их мнению, райского блаженства. Я невинно хлопаю огромными глазами на возмущенные окрики учителя и еще старательней терзаю струны и уши окружающих.
Ах, простите, сир, я такая неспособная ученица.

Я дергаю струны сильнее, почти с ожесточением, надеясь порвать их. Но выходит даже лучше, я так режу пальцы, что на платье капает кровь. К вящей радости окружающих, которым больше не нужно слушать мою ужасающую игру, инструмент падает на пол, а я, ойкнув, качаю покалеченную руку.

— Пожалуйста, не наказывайте меня, — С ужасом молю я, демонстрируя покорность, страх и сожаление. Разве от такой наложницы будет прок?

Отредактировано Adele Hassani (2022-07-12 01:16:28)

Кровь подсыхает, но пальцы тянет болью.  Следуя за слугой, я раздумываю над тем, хорош ли мой план. По крайней мере,  мне ясно одно - рабыни стараются выделиться, чтобы их заметили и допустили к шаху. Ради этого они выполняют все приказания, стремятся перещеголять одна другую в талантах и красоте, демонстрируют прилежность и послушание. А если рабыня плоха во всем и непредсказуема, разве кто-то подсунет ее повелителю? Напротив, будут стараться держать подальше, ведь это означает не только  мою непокорность, но и неспособность «учителей» справиться с ученицей. Вот только еще это может означать смерть или бордель. Я стараюсь не думать об этом, но по позвоночнику все равно проходит лед. Я твердо решаю, что лучше смерть, чем жизнь пленной шлюхи.

В любом случае, пока что единственное, что мне доступно — держаться подальше от других женщин и ни в коем случае не попадаться на глаза шаху или кому-то кто может решить, что меня стоит ему продемонстрировать.

И словно ответ на мои мысли путь нам преграждает тот, кто назвался смотрителем покоев шаха. Я подумываю сказать что-нибудь колкое и дерзкое или завуалировать свою резкость притворной учтивостью и подобострастием, но мне не приходится утруждаться. Что ж, так даже лучше. Вздрогнув, когда он касается моих рук, я отвожу взгляд, глядя прямо перед собой. Я ненавижу  их всех — чужих, диких, опасных. И того, для чьих утех я здесь оказалась, ненавижу больше всех.

Я молча следую за мужчиной, в который раз поражаясь, как тесно красота может соседствовать с ужасом. Место, которое могло быть раем, на самом деле было тюрьмой. Меня злит то, как он ведет со мной беседу - буднично, будто не удерживает меня здесь против моей воли.

— Увы, Господь не одарил меня талантами, сир, — Учтиво отвечаю я, немного помедлив прежде, чем опуститься на подушки. — А пташки звонче всего поют на воле. 

Я хочу было съязвить о том, что прежде мое позволение не требовалось, но только вытягиваю руку. По пальцам прокатывается ноющая боль и я задерживаю дыхание. А он меж тем снова напоминает мне, что мне отсюда не выбраться.

— Но преступнику и лжецу едва ли доступно это понять, — Все с той же учтивостью произношу я, глядя на мужчину. Похититель, удерживающий женщин ради похоти и развлечений. Обманщик, принявший чужую личину ради забавы при нашей первой встрече.

— Мой отец любит собирать редкие вещицы, — Вдруг говорю я, будто совершенно позабыв о том, что только что назвала шаха лжецом и преступником, — Его друзья знают об этом и часто привозят ему подарки из поездок. Как-то ему подарили меч, который, по легенде был подарен Пророком своему сподвижнику Али. Меч, заточенный с обеих сторон, борозды которого покрыты золотом и серебром. Говорят, что меч такой острый, что разрубал камни, а свет его разгонял злые силы и разделял добро и зло. Говорят, что меч должен принадлежать единственному и истинному преемнику Пророка на земле. А еще, говорят, что меч пропал. Может быть, это всего лишь сказка, — Я пожимаю плечами, — Для Вас я всего лишь непокорная рабыня, одна из. Вы можете подвергать меня наказаниям, можете убить или.. продать.

Это я уже усвоила.

— Я предлагаю Вам сделку, сир. Я всего лишь одна из женщин. В стенах гарема есть девушки более красивые, смышленые, талантливые и покорные, чем я. Женщины, которые грезят заполучить каплю Вашего внимания и посвятить себя Вам. Рано или поздно Вы от меня все равно избавитесь, так сделайте это с выгодой. Свяжитесь с моим отцом и назначьте свою цену.

Я знаю, что отец любит меня и надеюсь, что его любовь достаточно сильна для того, чтобы спасти. Я стараюсь не думать о том, что ждет в Париже ту, что побывала в гареме. И что это может значить для семьи. В любом случае, я должна хотя бы попытаться.

— Меня уже поймали и золотая клетка мне не по вкусу. Я выберу гибель на воле. Я не рабыня и не служанка и никогда ею не буду, сколько бы раз меня не продавали. И если стремление к свободе означает смерть — так тому и быть.

Для кого-то. Именно, кто-то готов на все, лишь бы остаться в гареме, кто-то только и мечтает о милости господина, кто-то готов плести интриги и заговоры, лишать жизни невинных, нарушая все возможные заповеди, только бы заполучить кусочек слаще. Невероятно, сначала подсунуть отраву сопернице, а потом отправиться возносить молитву. Что ж,  что мужчины по любую сторону моря одинаковы, что  лже верующие лицемеры.

Он озвучивает мои мысли, те, которые я стремилась загнать под ковер. Я знаю, что отец придерживался довольно прогрессивных взглядов. Граф Буассе был членом Французской академии, знал несколько языков и часто трудился над переводами. Он не пренебрегал моим образованием и не спешил выдавать меня замуж за первого, кто показался бы ему приличной партией. Будь это так, то я бы уже давно обзавелась престарелым мужем и произвела бы на свет пару-тройку ребятишек, если не погибла бы от родильной горячки. Но достаточно ли будет его любви и просвещенности для того, чтобы пойти против общества, защищая дочь, навлекшую позор на семью? Это может грозить ему и его наследникам изгнанием и изоляцией.

— Вы правы, — Я опускаю глаза, — Слухи распространяются быстро. И люди, особенно мужчины, любопытны. Гарем и в Европе вызывает жгучее любопытство, но мало кому удавалось побывать внутри и хоть глазком полюбоваться на пленных красавиц, не говоря уже о чем-то большем, верно? — Я делаю глоток щербета, промочив горло и поднимаю взгляд, — Врач может подтвердить мою невинность, как это делают врачи, отбирая наложниц для шаха... Разве не об этом мечтают мужчины — девственница с талантами шлюхи?

Поверить не могу, что веду подобные разговоры. Вся моя нынешняя жизнь состоит из того, что я то и дело совершаю что-то, о чем прежде и помыслить не могла. О том, что происходит за закрытыми стенами спален я имела весьма смутное представление, довольствуясь обрывками подслушанных разговоров братьев, которые порой забывались в моем присутствии, болтовней прислуги да весьма сдержанными рассказами кузин, которые уже обзавелись супругами.

— Кроме того, я слышала и о повторных браках молодых вдов, а значит, есть что-то, что мужчин привлекает больше, чем нетронутость будущей жены — деньги, земли или... опыт. И быть может, смельчака, который не побоялся мнения  общественности будет легко полюбить? А если нет, то я могу стать куртизанкой, слухи и сплетни сделают свое дело, а мне лишь останется выбрать себе любовника повлиятельнее. Или я могу остаток жизни посвятить единственному Господину, которого признаю — Создателю.

Во всей моей болтовне есть множество «но». Все, о чем я говорю — исключение из правил и есть лишь крохотный шанс на то, что моя жизнь вне этих стен будет не то что бы лучше, а хотя бы терпимой. Но мне все равно.

— Я не хочу поворачивать реки вспять. — Я склонила голову на бок, раздумывая, какого черта все думают, что власть — это так соблазнительно. Я бы вполне довольствовалась браком с человеком, не облеченным властью, но относящимся ко мне с уважением и любовью. Человеком, который учитывал бы мои желания, а не навязывал свою точку зрения, как единственно правильную. Но сомневаюсь, что он существует в природе.

— Вы лжете или истинно верите в то, что говорите? — Прищурившись, я разглядываю лицо собеседника, будто пытаюсь на самом деле проникнуть в его мысли, — Ведь я оказалась здесь против моей воли, но по воле Вашего господина. Не покупай он пленниц, пираты не напали бы на мой корабль — ведь спрос рождает предложение. Не знай они, что за пленных можно выручить хорошие средства, похищение было бы бессмысленным, верно? А раз так, то Ваш господин способствует разврату, разбою и боли. Этому учит Ваш Господь? Похищение, удержание в плену, принуждение — это Вы называете уважением к женщинам? У меня для Вас плохие новости, сир, — Я едва заметно улыбаюсь, склонив голову к плечу. В моем голосе нет гнева, равно как страха. Возможно, мне действительно хочется понять, что движет ими. Только вот ничто не убедит меня в верности этих взглядов. Другие девушки попадали сюда более юными и им куда проще было запудрить мозги. Еще одна причина, по которой я была плохим приобретением. Кто-то в своей жизни слаще куска черствого хлеба не пробовал, а наказания были для них привычны. Они жили в страхе прежде, испытывали лишения или же впитали с молоком матери сказку о султане и его гареме, в котором будут жить как в Раю. Но моя жизнь была иной.

— Вы так отчаянно нахваливаете своего господина, — На моем лице появляется насмешливая улыбка, — Если шах так хорош, то любая свободная женщина с радостью составила бы ему партию, разве нет? Но Ваш господин предпочитает рабынь, бесправных, лишенных имени и испуганных. Тех, кто идет в его постель ради выгоды или с желанием сохранить свою жизнь. Сомневаюсь, что Вашего шаха кто-то когда-то любил, кроме его матери. А матерям свойственно любить своих детей, даже если они чудовища. Значит, это не считается.  Знаете, — Я награждаю мужчину смеющимся взглядом, — Мне ведь даже жаль Вашего господина. Ведь вокруг него нет ни одного человека, способного сказать ему правду. Ведь окруженный десятками женщин, он не может быть уверен, что хотя бы одна из них любит его, а не его положение, влияние, выгоду, которую он может ей принести. Все его приближенные плетут интриги или говорят то, что он хочет слышать, только бы сохранить и приумножить свое состояние. Он даже не может решить, кто придет в его постель — потому что из сотни девиц выберут ту, которую подсунуть необходимо в данный момент, потому что она может родить сына или потому что она достаточно удачно льстила валиде. А девушки, о счастье которых мне так упорно рассказывают, не могут отказать из страха за свою жизнь. Значит ли это, что шах настолько ничтожен, что не может увлечь женщину, чья жизнь от него не зависит? А если девушка начнет пользоваться расположением, то ее так просто устранить. Значит ли это, что  хваленой власти шаха не хватает даже на то, чтобы уберечь понравившуюся игрушку? Или все происходит с молчаливого позволения господина, который трусливо избавляется от женщин, которые решаются бросить ему вызов?

Я замолкаю и поджимаю губы — здесь я точно не смогу наслаждаться жизнью, какие бы сладкоголосые песни мне не пели.

— Благодарю за беспокойство и попытку вразумить меня, — Быть может, это можно принять за особую извращенную заботу. Протянув здоровую руку, я едва ощутимо касаюсь его пальцев в знак благодарности. — Но с участью гаремной шлюхи я не смирюсь.

— Я не утверждала, что знаю. Могу лишь предполагать, основываясь на уроках, что дают здешним девушкам. Угождать и ублажать мужчину, быть покорной и поменьше болтать. Примитивно. Что до нравов французского двора - мне нет дела до сплетен и пересудов.

Можно долго спорить о нравах, только каждый из нас все равно останется при своем. Ни речи Софи, ни слова мужчины, ни плети не заставят меня принимать с благодарностью плен или хотя бы проникнуться к тюрьме симпатией, а к тюремщикам пониманием.

— Моя красота уже принесла мне слишком много бед, потому я бы с радостью от нее избавилась. И если Вы считаете, что здесь я смогу ее сохранить, то Вы ошибаетесь, — Красота имеет свойство увядать, а заключение, бесконечный страх, отсутствие сна и отказ от еды не помогает ее сохранить. Только это меня мало волновало. Равно как и то, что пресловутая красота вызывала не только вожделение мужчин, но и зависть женщин и я слышала, как здесь легко расправлялись с красавицами, приглянувшимися шаху чуть больше, чем прежняя фаворитка. — Коран позволяет мужчине иметь любовницу, — Легко соглашаюсь я, предпочитая называть вещи своими именами, — Но что до женщины? Со всем уважением к женщинам, мужчина перекладывает грех на нее, потому как связь вне брака грех, а любовницу может иметь мужчина. Мужчина получает наслаждение, а женщина, не имеющая возможности себя защитить,  отвечает за его грехи. Что же до ваших законов... Вопрос лишь в том, как они исполняются. Ведь христианка, будучи свободной, не может оказаться в гареме, ведь так? Но защелкни кандалы - и она уже рабыня, никто не будет разбираться, каким образом она оказалась в кандалах. А женщина, обратившаяся за защитой от мужа, скорее получит тумаков, нежели свободу, ведь  ее муж будет прав просто потому, что он мужчина.

Так было испокон веков и может быть, много столетий спустя что-то изменится, но сейчас женщина лишь предмет торга и инструмент продолжения рода. Говорят, что женщина - честь мужчины, но с каким же остервенением они любят топтать эту честь.

— Предпочту держать разум и тело трезвым, — Я отрицательно качнула головой.

Все равно все здесь казалось мне отвратительным, будь то еда, музыка, порядки или окружающая обстановка. Я не видела ни красоты садов, не чувствовала вкуса еды, не понимала и половины из того, что мне говорят. Некоторые цветы, вырванные из привычной почвы могут зацвести за мили от дома, но некоторые просто погибают.

— Ну что же, каждый день я слышу о достоинствах шаха, если слова хоть на половину правдивы, ему не составит труда вскружить голову женщине. Особенно если она не может отказать. Так в чем же проблема? Неужели среди сотен женщин, готовых целовать господину ноги, не нашлось ни одной достойной? — Меня мало трогают речи явно направленные на то, чтобы заставить меня проявить сентиментальность и глупо решить, что именно я - та единственная, которая вдруг заставит мужчину изменить его многолетние привычки. — Неужели ни одна из его сотен любовниц не оказалась хороша настолько, чтобы жениться на ней? Если так, то мне не стоит даже тягаться с ними. Или же все дело в том, что самым упрямым особам рассказывают одни и те же сказки, лишь бы заморочить голову, а после они оказываются не нужны? Ах, да, простите, я совсем забыла. После постели шаха их пристраивают еще в чью-то постель. Если они умудряются выжить.

Я аккуратно высвобождаю руку и сплетаю пальцы в замок на коленях.

— И что с ней случилось потом? Ее задушили? Сунули в мешок со змеями и  утопили? И, к слову, здесь весьма ироничный подход к выбору имен, — Я не выдерживаю и смеюсь, — Назвать одну из сотни редкой, а пленницу свободной. Здесь знают толк в изощренных издевательствах. Кроме того, Вы сами озвучили причину, по которой мое пребывание здесь бесполезно - я никогда не приму ислам.

Дело не в том, что моя вера была крепка. Иногда я задавалась вопросом, что я могла натворить такого, что Бог от меня отвернулся? Или за что  он меня испытывает? Но вся моя жизнь протекала в сени католической церкви, я жила по ее канонам и иное было просто невозможно.

— Или Вы хотите подтолкнуть меня к лицемерию даже в вопросах веры? Принять ислам, только для того, чтобы улучшить свое положение? Предать свою веру, жить во грехе. За что Вы так ненавидите женщин, что желаете им гореть в Аду?

Я не верю ни единому слову, что он произносит. Он словно Змей, нашептывающий Еве. Возможно, это какая-то игра, целью которой было завлечь меня сладкими сказками, сломить сопротивление, а потом, когда я сдамся, растоптать, наслаждаясь победой.

Не такая. В этот раз я сдерживаюсь от проявления любой насмешки, хотя мне действительно хочется смеяться. Нервно и зло. Каждая из них «не такая», «особенная», «редкая». И каждую так легко заменить и заставить творить богомерзкие вещи, лишь бы остаться под благосклонным вниманием мужчины чуть дольше.

— Слова здесь ничего не значат. Вы можете еще долго петь свои песни, но пока нет подтверждения действием  они бесполезны.

Я немного медлю, прежде, чем заговорить.

— Если Ваш господин хочет получить меня, — В противном случае, к чему все эти долгие разговоры? Куда проще было избавиться от меня и дело с концом. Но здесь, похоже, было что-то иное. Охотничий интерес. Что ж, пусть так. — Пусть продемонстрирует, что все, что я слышала о его неисчислимых талантах - правда. Пусть добьется того, что я забуду  о прошлом, о доме и семье. О том, что мне довелось пережить по его воле. О том, что он отнял у меня. Пусть соблазнит меня.  И если ему удастся, то он получит самую преданую, верную и любящую жену, раз уж он так мечтает о любви и уважении.

Я смотрю ему в лицо, предлагая очередную сделку. Может быть, я просто оттягиваю неизбежное.

— Я здесь для его развлечения - вот я и предлагаю ему поиграть в игру. — Только он все равно останется в выигрыше, — Выиграет и  получит желаемое, а заодно развлечется. А коли надоест,  так в его власти все прекратить в любой момент.

— Не думаю, что повлиять на это в Вашей власти, — Я с усмешкой выплевываю последнее ненавистное слово. Неужели. До него дошло, что наказания не принесут толку. Я могла бы по этому поводу съязвить, но не стану, а то отобью всю охоту думать. Но он прав, решив, что именно задело меня за живое. Попав сюда, я была в ужасе. С тех пор страх стал привычным и притупился, но тогда я чувствовала себя загнанным животным и почти не соображала, что делаю и говорю. Могло ли все быть иначе? Могла ли я легче принять то, что произошло? И верить в то, что мне говорят? Нужно признать -да. Просто женщине, облеченной треклятой властью, стоило бы напрягать мозги, прежде, чем отдавать приказы. Поступи она чуть хитрее, не пожелай самоутвердиться за счет перепуганной девчонки, которая от страха не знала, что творит... и все было бы иначе. — Если будет на то воля мадам или кого-то еще, кто по рангу чуть выше кухарки, со мной сделают то, что захотят — кинут к крысам, изобьют или же продадут в бордель. Кстати, что Вы говорили на счет того, что никто не заставляет меня быть шлюхой? — Да, я прекрасно помню обещание старой дряни, как и то, что меня заставили перед ней извиниться.

А он продолжает насмехаться надо мной. Еще одна ошибка — ложь и насмешки. Он говорит то, что я по его мнению хочу услышать, рассказывая мне о желаниях шаха о любви и уважении, потому что считает, что дурочка вроде меня обязательно бросится завоевывать измученное сердце. Мои мысли, мои страхи и желания для него смехотворны. И, быть может, он прав. Я действительно смешна, когда пытаюсь призвать этих созданий к чему-то человеческому. И обещание свободы просто очередная насмешка. Станешь свободной, ежели твой господин пожелает. Но какой смысл мужчине давать женщине свободу? Кто отпустит рабыню? А если и отпустит, то лишь для того, чтобы понаблюдать, как она сдохнет в мерзком мужском мире, не имея возможности обеспечить свою жизнь.

Никогда прежде я не думала, что мужчины на самом деле так слабы и трусливы. А ведь любое движение женщины заставляет их трястись от страха, задевает самолюбие и убивает нервную систему. Вдруг женщина окажется умнее, талантливее, вдруг сможет прожить без чуткого мужского руководства? Нет, нельзя позволять женщине учиться наравне с мужчинами, получать профессию и, упаси Боже позволить ей работать, ведь тогда она не будет бояться потерять своего покровителя!

— Прекрасная история о том, как мужчина перекладывает вину за свое бессилие на женщину. Боюсь только, что свергли его не за убийство трехсот женщин, ведь женщиной больше, женщиной меньше.. кто считает? Просто кому-то захотелось урвать кусок власти, только и всего.
Он действительно считает меня идиоткой. И по какой-то неведомой причине решил, что мечта всей моей жизни — залезть в постель шаха. Но шутка в том, что мне отвратительна сама мысль об этом нечеловеке. Даже если меня осыпят золотом с головы до ног — это не прибавит в моих глазах ему привлекательности.

— Чего мне боятся? Смерти? Мне все равно, моя жизнь и гроша не стоит, а потому нет никакой разницы, брошу ли я шаху вызов или попытаюсь стать невидимкой. Или того, что он покорит мое сердце? Так что же в этом страшного.. любовь и чудовище превратит в принца в глазах влюбленной.

Как бы там ни было, оставшись одна, я размышляю о том, какую глупость сделала. Кто знает, может быть своей выходкой я привлеку к себе внимание, которое мне абсолютно не нужно. Но сдается мне, что я уже его привлекла. В противном случае я не понимаю, как объяснить то, что мне по какой-то причине выделили не только отдельную от всего муравейника комнату, но и учителя, хотя я всячески артачилась и проявляла непокорность? Явно не за хорошее поведение.

Занятия помогали не сойти с ума от скуки, потому я не особо сопротивлялась и держала свой дурной характер при себе. Мне нужно было чем-то занимать разум, иначе я бы свихнулась. Потому я старательно выводила непонятные знаки до тех пор, пока в них не начинал появляться хоть какой-то смысл. Я пробовала копировать произношение и вслушивалась в чужую речь, стараясь повторить точь в точь, как обезьянка. Что же касается религии.. я не отказывалась более изучать Коран, но все больше и больше я приходила к мысли, что религия и вера — это две совершенно разные вещи. Все заповеди извращались так, как было угодно мужчинам и то, что должно поддерживать душу в итоге становилось клеткой и кнутом. Мне это не нравилось, но кого волнует мое мнение?

Иногда мне казалось, что я смирилась с тем, что мне никогда отсюда не выбраться. Умом я понимала, что гарем навсегда закрыл для меня возможность нормальной жизни. Мне не вернуться домой, а получи я столь желанную свободу, то в этой паршивой стране мне с ней совершенно нечего делать. Да и в любой другой стране тоже. Разве что где-то есть  мифические острова, принадлежащие амазонкам, те, куда мужчинам вход воспрещен... но мне до них все равно не добраться. Иногда тоска по дому накрывала с утроенной силой. Иногда мне не хотелось вставать с постели, потому что все равно в моей жизни ничего не меняется,  так какой смысл учиться и вообще шевелиться? Иногда я отчаянно скучала по возможности выходить из дома, по званым вечерам и балам, где можно было танцевать и строить глазки юношам. По отцовской конюшне, на которой я проводила непростительно много времени, по мнению maman. Иногда я думала, как сложилась бы моя жизнь, если бы не нападение. Я бы уже вышла замуж и, скорее всего, носила бы под сердцем дитя. Может быть, тогда в моем существовании был бы какой-то смысл. Быть может, я могла бы заниматься чем-то полезным, благотворительностью, например. Я могла бы патронировать школу или больницу или... К чему об этом думать? Бесполезное занятие, теперь мне только и останется ждать, пока меня не выкинут за ненадобностью. Порой я видела глаза некоторых женщин... тех, что очень ждали милости, но так и не попали в постель к господину. Мне было жаль их. Не потому, что им не повезло привлечь внимание, а потому, что их жизнь была абсолютно пуста. Они могли быть чьими-то женами, они могли дарить кому-то свое тепло, могли привести в этот мир новую жизнь и, быть может, быть счастливыми. Но вместо этого ждали, пока пройдет их молодость.

Сон не всегда приносил покой. Иногда мне снилось прошлое и тогда отчаянно не хотелось возвращаться в реальный мир. Иногда, напротив, я с трудом вырывалась из липкого кошмара, в котором какие-то люди тянут ко мне свои руки и тащат куда-то, наплевав на мои отчаянные крики. Вот и этой ночью я отбивалась от чужих рук, отбивалась уже проснувшись, но не отличив сон от реальности.

Мне потребовалось время, что бы понять, что я  не сплю и от меня снова кому-то что-то нужно.

Я ненавидела это. Ненавидела, когда меня хватали и вели куда-то, не говоря, что меня ждет. Ненавидела выполнять чужие глупые приказы, не понимая, для чего я должна это делать. Ненавидела, но особо не сопротивлялась. Какой смысл?

Я вглядываюсь вперед с напряжением, не зная, чего мне ожидать. Я вижу лошадей и наездников и первым делом думаю, что мадам все-таки решила продать меня в бордель. Но сомневаюсь, что шлюхе положен такой эскорт.

С недоверием я перевожу взгляд с белой лошади на мужчину и обратно, не сразу соображая, что сказать. Я удивлена. Нет, сказать, что это удивление - не сказать ничего. Я загибалась без возможности выбраться куда-то из своей тюрьмы. И я скучала по лошадям. Но что поразило меня больше всего - маскарад, который для этого был уготован. Я ненавидела женские седла и амазонки, а потому дома использовала для прогулок верхом мужской костюм. В конце концов, это удобней и безопасней! Но едва ли я об этом с кем-то здесь откровенничала, а потому, да, теперь я была подозрительно поражена.

Скрывая удивление, я обошла лошадь слева и осторожно протянула ладони к ее морде, давая  себя обнюхать.

— Как его зовут? — Тихо интересуюсь я, поглаживая шелковистую гриву, стараясь наладить с ним контакт прежде, чем сяду в седло.  На мгновение отрываю взгляд от жеребца, обращаясь к мужчине, который выглядит очень довольным собой: — Вы говорите о жестокой травле несчастных животных? — Прежде я не рассматривала охоту с такой точки зрения, но теперь мне почему-то именно так и казалось. Гнать перепуганную лань, чтобы потом спустить с нее шкуру. — Раньше это казалось мне развлечением. Впрочем, возможность сесть в седло привлекательна. Только вот лошадь - не женщина, может и скинуть с себя незнакомца, а Вы не дали мне возможности завоевать доверие.

— Слишком дорогой подарок, особенно для рабыни, — Отвечаю я, дождавшись, пока мужчина справится со своим приступом веселья. Можно было бы продолжить аналогии, добавив, что лошади куда умнее подавляющего большинства мужчин, по крайней мере, иногда я думаю, что животные куда лучше распознают фальшь и недобрые намерения, а мужчинам так легко запудрить мозги — вырез поглубже, глаза побольше, вздыхать томнее. Да полагаю, что это сравнение уже не так его повеселит. — Та, которая не владеет даже собой, не может владеть чем-то иным.

Я хотела добавить, что нет смысла в лошади, которой нельзя расчесать гриву или вывести из стойла, когда мне сообщают, что я смогу навещать жеребца. Я чувствовала себя как ребенок, который помнит строгий наказ матушки не лазить в буфет за пирожными, но улучает момент, когда за буфетом никто не следит. Стащить одно пирожное, то никто не заметит, но если матушка узнает, будет нагоняй. Поддаться искушению хотелось неимоверно, но я понятия не имела, чем это для меня в итоге обернется. А в чистые жесты от искреннего сердца мне не верилось. И, словно подтверждая мои мысли, меня предостерегают от лишней болтовни. Ну конечно! Так и знала, что здесь подвох.

— Здесь сложно что-то утаить, — Сплетни  проползают всюду, словно дым лезет в щели. Я и без того не пользовалась любовью окружающих, особенно после того, как мне по какой-то причине выделили отдельного учителя. Здесь за каждым знаком внимания, за каждым отличием в отношении следили строго. Один взгляд мог стать причиной если не войны, то как минимум драки. И я, не слишком сведущая в иерархии господских шлюшек, понимала, тут что-то нечисто. А если мне позволят отлучаться и проводить время в конюшне? Как быстро об этом заголосят фаворитки и нажалуются мадам? И что сделает со мной та, когда поймет, что неугодная девка получила в подарок скакуна, которого обычно преподносили в подарок высокопоставленным государственным лицам?

— Похоже, что Вы собираетесь подвести меня под монастырь, — Я оглаживаю белоснежную морду лошади,  провожу ладонью по мускулистой шее, — А если мадам узнает? Я должна ей солгать? Кроме того, если она не должна знать о лошади, то о поездке, полагаю, тоже. А если ей станет известно? Меня накажут за Вашу прихоть?

Может быть, в этом и суть - поставить меня в положение, за которое можно всыпать плетей. А ну как мадам решит, что дрянь сбежала? Однако, маленький предатель в моей голове так и шепчет — плевать, пользуйся шансом, тебе ведь хочется.

— Эта порода отличается сильным характером, — Парирую я, устремляя взгляд на собеседника, — Они чуют сильных духом и подчиняются только им. Кроме того, у них хорошая память и если ненароком их обидеть, помнят они об этом долго и не простят обидчика. Дружелюбны они лишь к тому, кто нашел к ним подход, потому самоуверенно забираться в седло, не успев как следует познакомиться. Кроме того, — Я улыбаюсь, — Они могут быть чудовищно упрямы, потому принудить их к чему-либо невозможно. С ними нельзя действовать нахрапом. Это не страх, это здравый смысл.

Впрочем, желание оказаться в седле и ненадолго вырваться из давящих стен гарема, куда сильнее любых опасений. В ответ на вопрос о помощи, я лишь перехватываю поводья и ставлю ногу в стремя. Ухватившись за луку,  отталкиваюсь второй ногой от земли и подтягиваю тело вверх.

Возможность размять кости скрашивает если не все, то многое; как минимум мне не хочется плеваться ядом по поводу всего, что нам попадается на пути, а это уже дорогого стоит. Наверное, именно по этой причине я не выдаю что-то злое в ответ на очередной вопрос. Хотя на языке так и вертится  - ненавижу все, чем мне приходится здесь заниматься. Вместо этого я задумываюсь.

— Все, что я здесь делаю, я делаю по принуждению. Потому едва ли от этого можно получить удовольствие. Но учеба помогает занять время. Мне нравится мысль, что все люди имеют общность -  «бойтесь Господа вашего, который сотворил вас из одной души». И что мы должны благожелательно относиться к другим, не смотря на цвет кожи, убеждения или пол. Кроме того, мне нравится, что говорится о  принуждении -   «Воистину, женщина подобна ребру! Если пожелаешь выровнять, то сломаешь, а оставив такой, какая она есть, сможешь наслаждаться семейной жизнью, учитывая ее кривизну». Жаль, что заповеди коверкают и забывают. 

Я слышу запах дыма чуть раньше, чем взгляду открывается место для привала. Я бы осталась в седле еще, но понимаю, что после такого длительного перерыва это чревато тем, что завтра я не встану с постели. Спешившись, я следую за мужчиной, осматривая масштабное сооружение.

— И сколько же рабов погибло при возведении? — Я вздергиваю бровь, припоминая, что когда-то читала о строительстве пирамид. Полагаю, здесь был тот же принцип. Однако, несмотря на мой сарказм, я не могу не признавать, что зрелище захватывающее. Чувствуешь себя песчинкой.

— Вы говорили, что я могу передать  письмо отцу, — Вспоминаю я об одной из наших прошлых бесед, — Когда я смогу это сделать?

— Вы решили рассказать рабыне о существовании раба? — Вздергиваю я бровь, — Похвально. Возможно, когда-нибудь и женщин не будут насиловать и использовать для рабского труда.

Впрочем, нет, боюсь, что этого не будет никогда. Иногда я думаю, что если бы Господь не сделал бы женщин необходимыми для продолжения рода, мужчины душили бы дочерей прямо в колыбели, как второсортных. Ну, может быть, оставляли бы нескольких для того, чтобы кто-то прислуживал им и не забывал воспевать их  мнимые достоинства.

— Нет, — Качнула я головой, — Не буду отрицать, что Вы меня удивили и удивили приятно. Мне не хватало возможности сесть в седло, а оказаться где-то за пределами клетки я и не мечтала. Я благодарна Вам за эту возможность, но Ваш подарок я не приму.

Я твердо уверена, что за каждым жестом что-то кроется, и мне подобные подарки не принесут ничего хорошего, только проблемы. Господин сказал об этом сам, весьма недвусмысленно указав на то, что валиде о жеребце и поездке знать не стоит. Но она узнает, в этом я абсолютно не сомневалась и мне, возможно, придется дорого за сегодняшнее удовольствие заплатить. Там где мой спутник по какой-то причине видел справедливость и мудрость, я видела лишь жадную, опьяненную властью женщину. И едва ли что-то убедит меня в обратном. И, увы, моя жизнь в ее руках.

— И я не помню, что бы мы заключали подобное соглашение.

Я вновь задумываюсь о своем туманном будущем. Если и представить, что каким-то чудом отец не сделает вид, что дочь погибла во время нападения пиратов и не сгинула без вести, что дальше? Я вернусь в Париж и?... Прежняя жизнь мне все равно будет уже недоступна. Надеюсь, я смогу найти покой в стенах монастыря. Чем больше я думаю об этом, тем больше склоняюсь к тому, что это единственный возможный для меня вариант. Может быть, я должна была таким образом найти свой путь? Если так, я приму его с благодарностью, однако я боюсь слишком уж много думать об этом, потому что знаю - никогда не бывает так, как хочет женщина.

— Как я смогу удостовериться, что письмо действительно передали? И, кроме того, я хочу увидеть его ответ.. если он будет.. своими глазами.
Не знаю, почему я так уповаю на это письмо и милость отца. Но знаю одно, если не использую все шансы до последнего - никогда себя не прощу. Иногда я думаю, почему же я такая трусливая? Ведь могла бы уже давно избавиться от этого ярма на своей шее. Когда на нас напали и вытащили на палубу, со мной была моя служанка - девушка, чуть старше меня, мы росли бок о бок и я прикипела к ней больше, чем могла бы прикипеть к сестре. Она была поверенной во всех моих делах. Она все бормотала, что лучше умрет, чем покорится. Честно говоря, я до сих пор не знаю, как все произошло, все случилось слишком быстро. Она стояла рядом со мной, а через секунду уже бросилась за борт. Я все время кляну себя за то, что я такая трусиха, что не решусь на подобное, хоть и твержу, будто смерть лучше нынешнего моего положения.
Мне приходится вынырнуть из своих воспоминаний и последовать вслед за мужчиной. Я пытаюсь изгнать из своей головы мрачные мысли, но они имеют обыкновение слишком крепко впиваться в мозг.

Оказавшись в шатре, я с наслаждением стягиваю с лица шарф.

— Почему женщины должны закрывать лицо? Это отвратительно, подумайте над тем, чтобы  издать закон, запрещающий нам дышать.
Кофе не производит на меня впечатления. Едва напиток попадает на язык, я кривлюсь и отставляю чашу.

— Я бы тоже его запретила, — Сморщившись, я заедаю горечь сладким. Хотя запах кофе приятен, вкус оставляет желать лучшего.

Вне шатра все то же оживление, фырканье лошадей, нетерпеливые псы и, полагаю, не менее нетерпеливые охотники. Это похоже на те дни, когда мы выбирались куда-нибудь в окрестности Фонтенбло, хотя, конечно, женщины обычно довольствовались соколиной охотой. Не то, чтобы я жалуюсь. Как-то мне довелось видеть, как загоняли кабана - зверя, напоминающего исчадие Ада, сначала затравили, а потом добивали мечом. Зрелище кровавое, а мероприятие опасное.

Уже оказавшись в седле, я слышу приказ отданный господином и закатываю глаза - и кто-то не так давно вещал, что я заслужила его доверие. Не думаю, что дело в моей безопасности, скорее, господин переживает, что погнавшись за одной добычей, он упустит другую. Но на этот счет ему можно не переживать, как бы я не хотела отсюда вырваться, побег я все еще считаю несусветной глупостью. Даже если я и решусь выкинуть что-то подобное, через секунду меня нашпигуют стрелами так, что ни на какого оленя уже не хватит.

Метнувшаяся тень привела всадников в возбуждение. Признаюсь, это отчасти передалось и мне. Правда, когда добыча ускользнула от преследователей я вдруг поняла, что в этой гонке болела за оленя.

Снова оказавшись рядом с господином, я с трудом  скрываю торжествующее выражение. Мужчины были расстроены, не стоило еще больше топтаться по хрупкому эго.

— Вы слышали про короля, который так увлекся охотой, что проиграл битву, прозевав атаку конкурентов? Тысячи убитых и пленных, казна попавшая в руки врагов.  А другой, погнав оленя, получил стрелу прямо в сердце. А тут всего-то упущенная добыча.